Новый год в прошлое воскресенье прошел мимо Ивана незаметно, практически на цыпочках. 0,7 литра «Зеленой марки» (кутить так кутить!), большая пачка пельменей, а банкой «Бычки в томате» (которую он любил с детства) предстояло украсить новогодний стол в холостяцкой кухне семи квадратных метров.

Бывшая жена, сбежавшая от него с дочкой пяток лет назад к своей старенькой маме в Калугу, так и не позвонила. Да и дочка тоже. Он не обижался. Кому нужен тихий алкоголик? А с недавних пор и пенсионер. И только после выпитого наваливалась мрачная тоска, которую он заглушал очередной порцией алкоголя.

В праздничные, особые дни, выпив первую стопку, он позволял себе лишнего.

Тогда, под негромкое тявканье Галкина и завывание Пугачихи, он расслаблялся, лез на книжную полку и доставал запыленный кляссер с марками. Марки, в основном монгольские и кубинские, собранные в четвертом – пятом класах, напоминали ему о светлом прошлом. О пионерском галстуке, о чувстве гордости, когда этот галстук повязали ему на Большой площади. Каждую марку он помнил. Вот эту – поменял у Игорька Фрумкина, вот эту – купил за пятнадцать копеек у Женьки Баранцевича.

Альбом он не продал бы под страхом смерти или даже за большой бидон спирта.

До пенсии осталось еще два-три дня и сто рублей в кармане черных брюк фабрики «Труд», которые он надевал по особо торжественным случаям.

В этом году «торжественные случаи» были два раза: 9-е Мая и Новый год. И один, «особый», – смерть Виктора Иннокентьевича из 129-й квартиры.

Праздничные брюки Иван Николаевич не надел. Аккуратно повесил в «ждановский» шкаф. Надел старые серые, испытанные временем и чугунным утюгом. Сто рублей сложил вчетверо в потрепанный жизнью и металлическими монетами кошелек. Хватит на бутылку водки и хлеб. Не больше.

Этот год не баловал морозной погодой, но на улице дышать полной грудью было неуютно. Резкий колючий ветер гнал по улице легкие полиэтиленовые пакеты, хаотично развешивая их в голых кронах деревьев, и даже игриво пытался разогнать по тонкому льду пустую бутылку из-под шампанского.

– Ужасы нашего городка, – буркнул в воротник куртки Иван и неторопливо поковылял в быстро наступивших сумерках к магазину. Скользко, да и в груди иногда стягивало непонятной болью. Не мальчик, не разбежишься.

Эту собаку он заметил на выходе из магазина. Черная дворняга забилась в уголок между крыльцом и стеной дома.

– Около стенки дома, конечно, немного теплее! – подумал Николаевич. – Но зиму ей пережить будет трудно.

Он отломил половину хлеба, предназначенного на закуску, и кинул под лапы собаки. И только тогда заметил, что левого глаза у нее нет, а второй, судя по тому, как она обнюхивала хлеб, – ничего не видел. Он протянул к ней руку, но она даже не шелохнулась, и Иван не решился ее погладить.

– Бедолага! Люди, изверги, лишили тебя зрения или в борьбе за место у лакомого кусочка на помойке потеряла глаз? – и он кинул ей еще хлеба, оставив себе небольшой кусок.

Дома он разомлел от тепла и первых ста грамм водки. Да и без закуси алкоголь быстро завоевывал лидирующие позиции в желудке. Вот только жалеть себя этим вечером было как-то стыдно. За альбомом с марками он не полез.

Он думал о слепой собаке и что его подачка в виде буханки хлеба только чуть продлит ее агонию в этом безжалостном мире. Он думал, что собаки слишком зависят от человека. Он вспоминал, что в детстве всегда мечтал иметь собаку и уйти служить с ней на границу. Он думал о ее слезящемся единственном глазе и невидящем взгляде мимо его протянутой руки.

Иван Николаевич отдернул желтоватый тюль на кухонном окне и вгляделся в январскую поземку. Поставил пустую бутылку в мусорное ведро, тяжело вздохнул и пошел спать.

Через два часа верчения на кровати и просмотра липкого и туманного сна, в котором ему почему-то виделись Каштанка, Белый Бим Черное Ухо и Муму с Мухтаром, он встал и решительно стал натягивать на плечи куртку, валявшуюся рядом с табуреткой.

– Ладно, ладно, послезавтра будет тебе и пенсия, будет тебе и ливерная колбаса, – сердито бормотал он себе под нос, словно кого-то уговаривая.

В трениках с пузырями на коленках и в любимой куртке, которая потеряла свою девственную синеву лет пятнадцать назад, он быстро спустился во двор и почти бегом двинулся к магазину.

И вдруг резко, как ножом, полоснули по левой грудине. Он остановился и беспомощно огляделся. Потом согнулся, пытаясь хоть таким способом унять внезапную боль, а перед глазами поплыли черные круги.

В этих кругах он явственно видел себя, собаку, которая большим влажным языком лижет ему лицо, а он кормит ее ливерной колбасой, приговаривая:

– Ну, дружок, теперь здесь мы будем жить вдвоем! Согласна? Бутылка водки с этого дня мне уже не друг. Ты будешь другом. Я покажу тебе свои марки. Хорошо?

И собака радостно тявкала в ответ и сильно тыкала носом в его грудь…

Ранним утром дворник с самым распространенным именем на Земле Мухаммед заметил окоченевший труп человека, прикрытый тонким саваном снежной поземки.

Через сорок минут приехала «скорая» и констатировала смерть очередного бомжа не по сезону одетого в старые тренировочные штаны и поношенную куртку.

Когда труповозка увозила его в морг, то никакой собаки около магазина, рядом с крылечком и стеной, не было. Там лежали два больших куска хлеба.