8 августа на свободу вышел координатор «Левого фронта» Сергей Удальцов, один из главных российских левых активистов и самых заметных участников акций протеста 2011–2012 годов (а до этого — сотен других акций; административных задержаний за них у него десятки).

В июле 2014-го Удальцов получил 4,5 года колонии за организацию массовых беспорядков на Болотной площади в мае 2012-го (с февраля 2013-го и до приговора Удальцов находился под домашним арестом). Своей вины Удальцов не признал. Корреспондент «Медузы» Евгений Берг поговорил с Удальцовым о первых днях после выхода на свободу — и о событиях, которые он пропустил, находясь в колонии.

— Ваши первые впечатления после трех дней на свободе?
— Эмоции, которые я сейчас испытываю, одни из самых сильных в моей жизни. Я несколько лет был лишен общения с близкими, возможности свободно ходить по улицам, разговаривать с людьми. Четыре с половиной года находился в замкнутом пространстве. Ты выходил на воздух — понятное дело, — но все огорожено забором, видишь узкий круг людей и больше ничего. Когда выходишь, сносит немножко крышу — в хорошем смысле. Ярчайшие эмоции, эйфория, как заново родился. Сейчас у меня такие сказочные дни — всё и все радуют, люди, жизнь — все прекрасно. Даже несмотря на то, что в интернете всякую ерунду пишут.

— Что за ерунду?
— Я плавно вхожу обратно в интернет, стараюсь дозировать — сразу обрушивать на себя такой поток информации опасно для деятельности головного мозга. Но все равно читаешь какие-то глупые комментарии про себя. Что я выйду и начну обслуживать Кремль, или, наоборот, через месяц опять в тюрьму сяду. Я с юмором ко всему отношусь, не знаю, сколько это продлится, но пока полный позитив. Я уже ходил по улицам, некоторые люди даже подходили, жали руку — мне это было странно. Удивительно, что какие-то люди помнят, это приятно.

— У вас появилось ощущение, что Россия изменилась за это время? Прошло немного времени, но случилось слишком много событий.
— Я бы не сказал, что есть ощущение, будто все кардинально изменилось. Те же люди, обстановка вокруг. Политическая обстановка, конечно, изменилась, но каждый год что-то меняется. Не скажу, что что-то необратимое произошло. Изменились нюансы — будем к ним приспосабливаться. В целом, думаю, удастся довольно быстро адаптироваться к реальности.

— Все же произошло, как минимум, одно принципиальное изменение — Крым.
— Ситуация не такая, что люди, здороваясь с тобой, спрашивают «Ты за Крым или против?» — и если ты с ними не совпадаешь, отходят и проклинают тебя. Не так все ужасно. Наверное, дальше я больше это почувствую, но люди адекватные всегда найдут общий язык. Я свою позицию еще в 2014 году выразил, когда был под домашним арестом. Для меня главное — волеизъявление граждан. Может, этот референдум 2014 года не был идеальным по форме и организации, но, думаю, что если сейчас его организовать по всем международным стандартам, результаты бы не сильно отличались. У меня много знакомых в Крыму — настроения не сильно изменились, и тогда они были пророссийские, и сейчас.
У меня больше вопросов к нашей власти из-за того, что они в целом упустили ситуацию по Украине. На [бывшего президента Украины Виктора] Януковича слишком полагались, ослабили бдительность. Выделялись же большие деньги на развитие общественных организаций на Украине, выступавших за развитие взаимоотношений с Россией. Они должны были сыграть мобилизующую роль, показать, что не вся Украина разделяет неонацистские лозунги, которые, конечно, звучали [на Майдане во время антиправительственных выступлений в 2013–2014 годах]. Они должны были не дать осуществиться дальнейшем событиям в том виде, в котором они осуществились.

— А в каком виде, по-вашему, события на Украине должны были осуществиться?
— В виде уличной мобилизации — как поднялся Донецк, или как в Харькове пытались. Еще не было никаких вооруженных столкновений, просто люди выходили к администрациям, говорили, что не приветствуют события в Киеве — по содержанию. Уличный протест — нормально, но содержание Майдана, конечно, меня не радовало. [Нужно было дать] максимальные полномочия регионам, чтобы не были ущемлены люди, которые хотят говорить по-русски, вести бизнес с Россией.
И из-за позиции по Крыму я наверняка попал в черный список [невъездных на Украину], и не смогу повидаться с родственниками. Вот это для меня чудовищно. Надо всеми силами идти к миру с Украиной, это наш самый братский народ. Возможно, улучшение произойдет со сменой власти и в Киеве, и в России.

— А вам кажется, что в России такое скоро произойдет?
— Все всегда возможно. Просто для этого необходимо стечение ряда факторов. В этом году мы отмечаем события 1917-го — если посмотреть, сколько факторов тогда совпало, становится понятно, как в истории такие вещи происходят. Как говорил Ленин: «Вчера было рано, завтра — поздно, а сегодня надо действовать». Потенциальная возможность для смены власти есть. Есть политические настроения среди наших граждан. Я в тамбовской колонии общался с заключенными, которые хоть и далеки от политики, настроены к власти критически.
Сегодня в колониях в основном сидят за всякие глупые несерьезные преступления — кражи незначительные и тому подобное. Очень много наркоманов, которых, конечно, надо лечить, но государство, видимо, считает, что практичнее и дешевле просто их сажать. Таких людей, которых лишать свободы необязательно, там процентов шестьдесят. Ребята, которые сбились с пути.
Там в основном тамбовчане сидят. Мы постоянно общались — низкие зарплаты, трудно найти работу, социальные гарантии слабенькие. Кто-то едет в Москву и другие крупные города, пытается заработать, там их сладкая жизнь засасывает, и они становятся на сомнительный путь, попадают в странные полукриминальные истории. Их государство с радостью сажает, порой мне кажется, что просто отрабатывает какой-то план.

— Как вам жилось в колонии? Нет ощущения, что вы испытывали сильный дискомфорт. Легко находили со всеми общий язык?
— Если человек здравый, он в таких местах легко адаптируется и найдет общий язык с другими заключенными. Если он до этого жил честно и за собой ничего не чувствует, будет легко выстраивать взаимоотношения.
Мне еще помогало умение взаимодействовать с людьми — общественно-политическая деятельность подразумевает очень много общения. Понятно, особых друзей не появилось — там не принято сильно доверять друг другу. Но были люди, с которым сложились довольно теплые отношения, мы будем их поддерживать и после освобождения. В основном — да, было достаточно ровное, бесконфликтное общение. Психологических проблем у меня особо не было. Физически тоже не ослаб — там вполне здоровая полезная пища, физкультурой можно заниматься. Не хочу сказать, что мне там нравилось. Все равно давит изоляция, ощущение бесцельной траты времени. Еще, конечно, идиотизм режима содержания — хождение строем, форма одежды, лечь спать вовремя, подняться вовремя. Но потом привыкаешь. Повторю, если ты нормальный человек, жить можно. Было давление со стороны администрации, выписывали какие-то взыскания, чтобы я не мог условно-досрочно освободиться. Насилие, избиение, издевательства — я этого не наблюдал.

— Что-то из тюрьмы вы для себя вынесли?
— Начинаешь ценить намного больше самые базовые вещи — семья, близкие люди, дело, которым ты занимаешься. Я понял, что политическая, общественная жизнь не должна заслонять близких людей, семью — надо сделать так, чтобы это нормально сочеталось. И еще один простой вывод: ничего страшного в тюрьмах нет, не надо туда стремиться, но и панически бояться тоже нечего. Если ты уже встал на какой-то путь, борешься за свое дело, то страху там не место. Этот опыт со мной, и это полезный опыт.

— Агитировали там людей?
— Администрация, когда меня привезли этапом, видимо, дала информацию, что я какой-то опасный преступник, который вращался в высших эшелонах власти, готовил переворот — так я по разговорам ощущал. Я заключенным, конечно, все объяснял. Часто звучало такое: «Да, есть оппозиция, мы бы поддержали, но не видно консолидированных действий, разброд». Тут они бьют в точку. Действительно, оппозиция раздроблена, нет даже минимальной солидарности. В 2011-12 годах нам удалось немножко скоординировать работу, и мы сразу видели результаты — мощные акции протеста. Появился альтернативный центр политической силы, и какое-то время, пускай непродолжительное, у людей было ощущение, что можно добиться серьезных перемен. Мы ходили к президенту — тогда это был Медведев — обсуждали реформы, создавали рабочие группы. Это был прорыв. Он был достигнут, на мой взгляд, потому что люди разных взглядов сели за один стол и смогли действовать вместе. Но пошел фарс, люди стали себя рекламировать, пошел пиар ради пиара.

— Вы про Навального?
— Ряд людей, не буду называть кого-то одного. Протестное движение того времени оказалось неожиданным явлением. Все [лидеры] сами удивились, сколько народу вышло [на митинги протеста 2011–2012 годов]. Это были немножко детские эмоции — повыходили, всё хорошо, а потом с мая 2012-го начались репрессии, чтобы у людей отбить охоту выходить на акции.

— Так ведь и отбили. Отбили охоту у людей выходить на улицу.
— Я и говорю: инфантильность. Люди выходили как на какой-то хэппенинг, праздник. С одной стороны, это хорошо, но, с другой — не было понимания, что нужно настраиваться на долгую борьбу, что понадобится сильная воля.

— Сейчас ощущение, что пространство для уличной политики сократилось. Вам как человеку, который во многом сделал имя благодаря уличным протестам, что делать?
— Безусловно, эта проблема сегодня есть. Пару лет назад был спад максимальный. Сейчас, мне кажется, ситуация начинает меняться. Ура-патриотизм сходит, люди начинают отделять крымские события от остальной политики. А у элиты — пир во время чумы. Кризис, а они продолжают шиковать. Президент наш никак не может, а то и не хочет призвать их к порядку. Народ все это видит. Я не буду сейчас какие-то временные прогнозы делать, но мне кажется, готовность людей выходить на мирные акции будет расти.
Спрашивают: «Чем вы будете заниматься?» Моя миссия сейчас — возрождать, насколько это возможно, координацию разных оппозиционных политических отрядов. Надо и среди левых навести порядок — в первую очередь. Мне ближе запрос на левопатриотическую сильную оппозицию. Уровень жизни остается низким, и что нас ждет после марта 2018 года [когда пройдут выборы президента России] — это вообще серьезнейшая проблема. Левый фланг раздроблен, парламентские партии вросли в думские кресла, мало новых людей. Будем над этим работать.
И надо выстраивать координацию всей оппозиции. Не хочу сказать, что я для всей оппозиции — суперавторитет, но какое-то влияние, надеюсь, у меня есть.

— Про антикоррупционные акции 26 марта и 12 июня вы слышали? Как к ним относитесь?
— Я вообще хорошо отношусь к любой активности граждан. Борьба с воровством чиновников — против этого тоже можно выступать. Просто эту мобилизацию можно расширять, чтобы не один человек или одна структура выступала организатором этих процессов. Потому что кого-то это неизбежно оттолкнет. Коалиция тем и хороша, что позволяет значительно расширить количество участников. Когда выходило 100 тысяч человек, там было разделение людей [по взглядам], но их совокупность — это была серьезная масса людей. 26 марта вышли люди, но по количеству это не была критическая масса. Понятно, что Навальный ведет свою президентскую кампанию, это его право, но не все готовы Навального поддерживать. Если свести все к этому, пострадает массовость. Я думаю, мы поговорим [об этом], когда будем встречаться с тем же Навальным и с другими.
Я считаю, неправильно втемную людей использовать. Если мы выступаем за демократические перемены, надо этому следовать во всех действиях. А манипулировать людьми, подставлять их под агрессивные действия [полиции] неправильно. Если у нас будет какая-то совместная работа, этот вопрос всегда будет стоять жестко. Иначе подорвем доверие у многих.

— У вас двое детей, они выросли за то время, пока вы были в заключении. Как вы говорите с ними о том, что произошло?
— На самом деле, когда меня изолировали, они были достаточно взрослые. Старшему сыну тогда было 11 с половиной, и младший был не совсем маленький. Они все понимали, мы [с женой] от них ничего не скрывали, и [тюремный срок] не было для них каким-то ужасным шоком. Конечно, неприятно и тревожно, но они находились большую часть времени у родителей моей жены на Украине, чтобы здесь не подвергаться опасности. Мне кажется, они все правильно воспринимали, у нас хорошие взаимоотношения.

— На акцию 7 ноября вы их возьмете?
— Предложить могу. Насколько у них будет желание… У них пока мировоззрение — и общественное, и политическое — формируется. Я не считаю правильным их искусственно, насильно куда-то втягивать, тащить на мероприятия, чтобы пройтись перед журналистами — вот я и мои дети. Это дешевый пиар. Чуть повзрослеют, сами определятся. Буду рад, если они станут мне помощниками. Если пойдут другим путем, не думаю, что наши отношения сильно испортится. Пока моральную поддержку я от них ощущаю, мне достаточно.