Сосна нависала над скалистым обрывом, крепко обхватив толстенными корнями огромный камень. Уцепившись за длинный её корень, я висел над ущельем. Слова самые простые и ёмкие просились на язык, да как-то не хотелось поганить ими начинающийся день. Во всём, что произошло, виноват я сам, и слова нехорошие я мог отнести только к себе. А уж кто сегодня я есть – я и без этих слов знал.

Крепко саднило левую ладонь – видно, падая, я сбил её в кровь. Первый испуг прошёл – пора было принимать решение. Не век же мне на этом корне болтаться. Сильно мешали рюкзак и ружьё. При падании они съехали куда-то к самому заду и теперь тянули меня вниз с неимоверной силой.
Гнус и комарьё, видя моё незавидное положение, засуетились и на дармовщинку безнаказанно отсасывали с моей набрякшей морды кровь. Становилось не смешно. Высоты боюсь с детства, какая-то фобия у меня на неё.
Но сейчас было не до фобий.
Барахтая ногами, я пытался нащупать какой-нибудь выступ – ноги бились об обрыв, сбивая с него россыпи камней. От моих суетливых движений стал шевелиться камень, о который зацепилась сосна. Только этого мне сейчас и не хватало…
Наконец нога зацепилась за какой-то уступ. Опёрся – держит. Перебирая руками, двинул тело вдоль длинного корня. Перехватился за корень повыше, подтянулся, уцепился за ствол тонкой кривой берёзы. Берёза была живая – держалась крепко.
Чёртово ружьё зацепилось за какой-то сук или камень и не давало выдернуть тело наверх. Левой ногой, пытаясь нашарить, за что же зацепился ремень ружья, упёрся в валун, на котором угнездилась сосна. Камень пошатнулся, и нога оказалась в пустоте.
Мимо моего лица, выворачиваясь корнями наружу, вслед за камнем с оглушающим шумом повалилась сосна. Чудо просто, что ветви у сосны начинались высоко – сосна повисла вдоль меня кроной вниз, держась только на остатках корней. Пласт земли и камней закрывал передо мной небо. Ремень ружья освободился. Перехватываясь за корни и стволы мелких деревьев, я выполз к тропе.

Скинув на землю ненавистное ружьё, сел, привалившись спиной к скальному уступу.
Мыслей не было – была только звенящая пустота в голове. Руки тряслись противной мелкой дрожью. Не столько от испуга, сколько от пережитого напряжения. Сердце готово было выпрыгнуть через горло.
А кругом цвёл день. Звонко голосили птицы, шелестел листьями деревьев ветер, со дна ущелья доносился шум реки, звенело обнаглевшее комарьё, а над кронами плескалось синее небо с беленькими барашками кучевых облаков… И всего этого я мог лишиться из-за одного неверного шага?!
Достал сигареты – закурил. Погашенную спичку воткнул в мох. Пальцы ткнулись во что-то твёрдое. Камень? Глянул на руку – рука была в какой-то ржавчине. Откуда здесь ржа?
Любопытствуя, сдёрнул пригоршню мха – из земли показался кусок ржавой железяки. Старый ружейный ствол. Ствол был гранёный. Потянул его на себя. Из-под мха выползло старинное ружьё. Останки ружья. Длинный ствол с курком и площадкой для пороха. Приклад, ложе, цевьё давно сгнили и бахромились остатками трухи.
Встав на колени, я стал шарить руками между каменьев и травы. Минут через двадцать подле меня лежала куча различной рухляди: костяная курительная трубка, кожаный кошель, куски постромок от нарт, различные металлические колечки неизвестного мне предназначения, большие куски кожаной сумки или туеса и даже не белые, а какие-то зелёные кости: то ли оленьи, то ли человечьи…
Я абсолютно не знаток истории, но, на мой непросвещённый взгляд, всем этим вещам было не менее ста, а то и более лет (это если судить по гранёному стволу ружья). Такое примерно ружьё я видел один раз в жизни, пацаном – в Кяхте, в краеведческом музее. Какого оно года, я не помню, но помню, что очень старинное.
Так что вещи, мной найденные, мне ни о чём не говорили, разве только о том, что много-много лет тому назад здесь разыгралась какая-то трагедия.
Пока шарил по траве и камням, разбередил раненую руку. Рука распухла, к тому же сильно болело правое подреберье и мозжило разбитое в кровь колено. Изыскания я прекратил и занялся собой. А так как на сегодня я ходок был уже никакой, собой занялся без спешки.
Промыл рану на левой ладони, перебинтовал её чистой белой тряпицей, починил разодранные на колене энцефалитные штаны, натаскал к скале сушняка для костра, нарубил лапника. Запалил костерок, заварил чаги, разогрел банку тушенки и, макая в тушёночный кипящий бульон насаженные на ветку кусочки хлеба, пообедал, вернее поужинал. День был маетный, так что, умастившись на ветках лапника, я быстро заснул.
До утра. Думал, что до утра…

Проснулся я посреди ночи от какого-то смутного беспокойства. Зверья-то я не опасался – зверь к огню не пойдёт, люди – причина для беспокойства в тайге, особливо те, для которых закон – тайга. Беспокойство было каким-то неопределённым, смутным…
Спросонья дотянулся до чайника, с носика стал пить. На втором же глотке поперхнулся – чай потёк по моему подбородку.
Напротив меня, за костром, у скалы сидел мужичок. Сидел, свернув ноги колечком, в куртке или балахоне каком-то из рыбьей кожи. В годах. Сидел спокойно.
– Здорово, однако.
– Здорово. – Я отставил чайник, утёр ладонью подбородок.
– Ты, паря, трубку отдай мою, однако.
– Трубку? – Я никак не мог до конца проснуться. – Какую трубку?
– Мою трубку, однако. Курить буду.
Ни у кого я никогда никакой трубки не брал, сам курю сигареты, какую трубку этот мужик у меня требует? Стал просыпаться. Днём трубку костяную я откопал, её, что ли?!
Нашарив впотьмах в куче трухи трубку, я протянул её мужику. Тот молча трубку принял, с пояса снял какой-то мешочек, набил в трубку то ли табака, то ли ещё какой пахучей травы, закурил. Костёр постреливал искрами, то разгораясь, то затухая, и в его бликах я никак не мог подробнее разглядеть того мужика. Откуда он взялся посреди ночи-то?
– Слышь, мужик, ты кто есть-то? Откуда ты здесь?
– Посыльный, однако. С пакетом иду.
– Ночью? С пакетом? Посыльный? Что за чушь!
– Капитана Невельского посыльный. Иркутск иду. Капитан сказал, пакет важный. Быстро надо.
– Окстись, мужик! Какой Невельской – двадцатый век на дворе?!
– Век – не знаю, однако капитан сказал, быстро надо. Мангму сильно разлился. Муравьёву сказать: сплавляться надо, пока вода высокая. Шибко помощь надо.
От дикого недоумения стала просыпаться память. Муравьёв... Николай Николаевич, кажется. Генерал-губернатор Восточной Сибири. Мангму – местное название Амура.
Это ж с каких таких дебрей сей реликт вывалился?!
– Ты что, серьёзно, к генерал-губернатору?!
– Зачем удивляешься? К губернатору. Пакет важный. Быстро надо. Ружьё моё тоже отдай, однако.
– Да забери ты свой карамультук, нужен он мне!
Я схватил ржавый ствол… Ствол был не ржавый. Длинное, хорошо ухоженное ружьё с гладко отполированным прикладом и цевьём. Этого только не хватало! Умом, что ли, я тронулся, пока над ущельем болтался? Я ведь точно помню: рухлядь была вместо ружья…
Мужик бережно принял от меня ружьё, протёр рукавом ствол, сдул с пороховой площадки мелкие соринки.
Лицо его с редкой, в десяток волос, бородой осветилось радостью.
– Сколько же ты уже идёшь?
Мужичок вздохнул:
– Долго, однако. Подвёл капитана. Говорил, быстро дойду… Весну шёл. Лето уже – я иду. Вдвоём шли. Лодкой шли. Ногами шли. Олешках шли. Николай заболел – у гиляков на стойбище оставил. Опять иду. На олешках…
– Какой Николай?
– Чихачёв, однако. Мичман зовут. Его Невельской шибко любит, – и, попыхивая трубкой, выдал: – Сумку с пакетом, однако, тоже отдай.
– Сумку? Где она?
– Под головой твоей. Зачем ты её взял, однако?
Я ведь ясно помню: никакой сумки в том хламе, что я насобирал, не было. Но удивляться я уже перестал. У меня под головой лежала большая, из выделанной шкуры оленя сумка. Зашнурованная и скреплённая большущей сургучовой, а может и не сургучовой, печатью.
Я протянул её мужику.
Лицо мужика налилось какой-то важностью и значимостью. Как же – посыльный, к самому генерал-губернатору. Дело-то государственное.
Костёр стал затухать. Я подкинул в костровище несколько сухих веток. Пламя быстро их проглотило и осветило всю полянку у скалы. Передо мной никого не было…

Ночь превратилась в маету. Я засыпал, просыпался, вскакивал, опять ложился.
Так и прокрутился до утра. Злой на самого себя, не выспавшийся, встал рано. Очень уж хотелось побыстрее уйти с этого необычного места. Вся собранная вчера рухлядь лежала на месте, никем не тронутая: и трубка, и ствол ружья, и кожаные обрывки…
Глотнув на скорую руку чая, затушил остатки костра, надел рюкзак, закинул на плечо своё ружьё – огляделся. Что-то казалось мне недоделанным, незаконченным…
Вспомнил! Мужик этот ночью всё время говорил: «Отдай…» – то трубку, то ружьё, то пакет…
Сбросив ружьё и рюкзак, ножом аккуратно на ровном месте под скалой я снял слой мха, выкопал яму. Всё, вчера найденное, сложил в неё, засыпал землёй и прикрыл мхом.
Я всё ему вернул.
Ему это нужнее. У него долгий путь.
Доброй дороги тебе, посыльный…