Саратовской области – 90 лет. Совсем недавно такая юбилейная дата отмечалась бы у нас с размахом «от уборки до посевной», благо сельское межсезонье в разгаре. Не подумайте, и сегодня торжества, посвященные юбилею, прошли вполне достойно благо пандемия малость отпустила. Большой зал Городского ДК был забит празднично одетым народом настолько, что пришлось топтаться в проходе.

Здравицы, звучавшие со сцены, напыщенны были безмерно. В курилке же, куда нетерпеливые сельские мужички сбегали в разгар представления, наоборот, попахивало кроме терпкой «Примы» (это зелье и сейчас у них в почете) настроениями унылыми. Мол, не засеемся в году грядущем, задавит нас бескредитье.
С селом у нас родимым всегда так. То истово поклоны бьем Есенинские – на березки да рябинки молимся. То ноем в предвкушении агонии: не выживет село.
У меня, избороздившего родную область если не вдоль, то точно поперек, свой калейдоскоп, свои воспоминания о селе. А значит, и свой собственный район, который и в будни, и в юбилейные дни по крестьянской закваске своей ценит больше всего искренность и прямоту. Так и сказано было мне – журналисту, который все цеплялся к сельчанам с расспросами хитрыми: «Ты так напиши, чтоб без вранья про нас все было. Чтоб как в жизни». Что ж, испробую…

Про все про это дед рассказывал. Не мне – родителю моему, сыну собственному. Солнце катилось к осени 1919-го. Родная наша староверческая деревушка, прятавшаяся от лихолетья в дремучем лесу прииргизья, всколыхнулась – забилась в тихой истерике: Чапай к нам идет! Как белые да красные бандиты выпахивали смертями да насилием целые уезды, мужики наслышаны были вволю. Сховали по погребкам зерна едового, прикопали иконки фамильные, увели в лес скотину. Наспех похватали на руки что было – косы да вилы – да насуропив бороды и брови, вышли из спасительных зарослей Иргиза на степной ветер – обороняться от нехристей. Ждали, прислушиваясь к посвисту ковыля, недолго. Зацокало вдалеке войско конное. Замельтешили, развернули повозку-невидаль да выдали по мужичкам из тачаночных пулеметов трели пулевые. Охнул один страдалец, осел наземь другой, а прочие уж не ждали: побросали свои смешные орудия и драпу задали в страхе великом.
Страх чего понатворили за трехдневье своего куража бойцы-молодцы. Не одну бороду отсекли шашками точеными. Голодранца пропойного из местных назначили старостой да наган с патронами для острастки выдали. Это при нем – заботливом – тех, кто позажиточнее целыми семьями сослали сначала в землянки зимние степные, а потом – с умиравшими как мухами детьми, погнали по этапу в гибельную Сибирь. И голодомор со страшным людоедством при том же старосте случился. И другие несчастья, когда один паршивец, бряцая стволом, извел лучшую половину села, а мужики бессловесные так и не решились удавить его на гумне ночном.
Бабушка моя, из 11-ти рожденных детишек шестерых схоронившая, Христом Богом молила на излете жизни: «Как придет пора не кладите в землю меня и близко с этим отродьем краснозвездным».
Так отец мой с юных лет понял: бывают на селе милосердном нашем грехи непрощаемые.



Это было первое мое вольное лето. Отправленный на целое лето в деревню к тетке, в 10 лет я был прикреплен «старшаком» к братьям своим, местным и младшим по годам. На ближней к задам речке налаживал я первые свои лески, пыхтел над неподатливым крючком и совсем взрослыми словами поминал колючих окуней, глотавших червячка сразу до кишок. А еще был первый зацеп, когда согнутое вдвое ивушка-удилище отдало на поверхность воды зацепленное плетеное рукоделие. Чужая самоловка. Мы вытащили ее, своровав из недр тяжеленной конструкции килограмма два сороги да карасишек. Как могли аккуратничая, забросили снасть назад и, втыкая грязные пятки в задницы, сбежали с места преступления. Раскрыли нас за считанные часы. Кто-то увидел, кому-то шепнул. Четверо конопато-загорелых оторви-голов били нас, изловив на закате, в зарослях никчемного куромника. Били молча, чуть с ленцой, но кроваво-неумолимо. Подустав, ушли в клуб, ожидая визита недругов из соседней - почему-то вражеской для них – деревни. Мы для них были только согревающей разминкой.
С тех пор уяснил я накрепко: воровать у своих – дело последнее. И еще – на селе утаиться хоть в чем-то нет никакой возможности.



Это было год моего первого мозолистого рубля. Со всей степной округи сгоняли чабаны отары овец, осоловелых от жары и изобилия подножья. Стрижка. Калым. Романтика, пропитанная бараньим жиром. Освобождали пучеглазых ярок от нагулянной шерсти почему-то сплошь армяне. Ловко орудуя электроножницами, выбривали они одну тушу за другой со скоростью, не ведомой никаким Сережам Зверевым. Иногда, полоснув поперек горловины, случайно лишали животное жизни. А мы, относившие тюки шерсти к самодельным прессам, роняли слезы, глядя на агонию зверушек. Меж тем, пацаны постарше утаптывали «меринос» кедами да чалили тюки на весы, а девчата, высунув занятно языки, подписывали химическим карандашом все это дело кисточками, ну прямо как на почте бандероли! По всем законам юношеского лета, была средь долговязых девчат та самая, что «всех милее и румяней и белее». Тот миг, когда она наклонялась над новым тюком, а легкий сарафанчик приобнажал таинство крепнущей девичьей груди, стал первым моим вполне уже мужским переживанием. Только вот старше «мужичка» этого была девушка Нюша на пропасть – на три года, водилась вечерами со студентами приезжими (и даже, шептали, с комбайнером одним нехолостым). Мысли об этом я и близко к себе не подпускал. Тем более, что улыбалась Нюша мне лучисто, ловя на себе телячье-восторженные взгляды. А однажды, взяв пацановскую голову за вихры в охапку, шепнула чуть слышно: «Эх, паренек ты мой, что ж ты такой зеленый-то?».
Минул год. Тот паренек уже бригадирствовал среди шпаны на следующее лето, а к нему на стрижку приходила Нюша. Она уж здесь работать не могла. Ведь она гуляла с коляской, в которой сопел крепкий бутуз.
Так Нюша преподала собою важный урок: на селе в девках долго не высидишь.




Это были те годы, вспоминая о которых мужики до сих пор кряхтят и плюются. Перестройка, ляд ее в корень! Привычный колхоз завалился вдруг на бок, засудачив напоследок истошными собраниями. Как черти из табакерки, посыпались на головы селян новые лица, все отчего-то небрито-упитанные. Говорили, что сами они самарские, что соседям с ними – новыми хозяевами уже крупно повезло: «А вам повезет еще больше»!
Так повезло, что через годок-другой все куда-то делось. Скотину извели, трактора умыкнули, даже лом металлический – бороны никчемно-ржавые подчистили пайщики-уголовники. А драгоценная моя тетка Клавдия (царство ей небесное!) была старшей кладовщицей в годину ту воровливую. Придет предсельсовета: дай барашка, да без накладных: «Понимать должна – шашлык замочим да самарских напотчуем. Они у нас хозяева, надо к ним с подходцем». Тут и агроном повадился к мясцу общественному да еще к кой-каким благам, коими богаты были склады. Отказать начальству в просьбах их вороватых несподобно было, а ответственность за недоимку только и знала. что росла. Опасения быть пойманной за руку переросли в уверенность: ее не на пенсию заслуженную отправят, а в казематы казенные. Заметалась ночами кладовщица от теней привиденных, вот уже и днем стала шарахаться от прохожих, видя в них прокуроров да милицию. Слегла тетушка моя милая в районную лечебницу с диагнозом, что в добром уме и не выговоришь. От соседей, как могли, скрывали сей казус, а друг по другу – по родне – сказано было, что психоз у ней. Во что б история вылилось, загадывать было страшно. И впрямь уголовное дело вскоре появилось. Но не на Клавдию Ивановну, а на бесстыжих хозяев новых укладов родной деревушки. Только вот несчастную кладовщицу инсульт доконал уж давно, а розово-поросячьи рыла тех, кого нынче величают первыми ростками новой жизни, еще больше лосниться с годами стали.
Все, кто соприкасался с такими печальными историями, выучили как отче наш: сельский человек в 21 веке если чем и спасет себя, то недоверием и «себе-на-уме-шностью».



Это было... Да что там было: сейчас оно и есть. В селе моем родовом магазинчиков нынче немеренно – штук наверное 6. И чупа-чупсы тебе, и спрайты всякие. Вот только денег в кассе с гулькино нечто. Зато тетрадка общая пухнет от записей. Так, под запись, здесь торгуют не первый год. Ведь денег под крики о возрождении села дают работягам в году раза по три. Плюс кто что зарежет да мясцо сдаст. Так долги накопленные и закрывают, помолясь.
Кто здесь богатые, так это бабушки-старушки. Ведь у них пенсия каждый месяц да еще в числе конкретном! На них, на копейки старушечьи, подживаются сыновья да снохи, те, что понеудачнее да повыпивошнее. У кого рука не дрожит, те давно отсюда съехали. Многие не насовсем, на вахты северные да столичные. И бывают здесь все больше на праздники великие. Бабы с ребятенками, знамо дело, кормильцев ждут, но не все мужики оттуда без урона душевного возвращаются. Да и тут – на месте – тоскующее сердце женское нет-нет да и даст сбой на осуждение округи.
А в эту зиму - не в пример никакой прочей – в деревушке моей неприметливой – оживление особое. Мужиков впервые в последние годы ждут насовсем. Ждут с тревожной радостью на лицах. Кризис и пандемия, едри их в печенки, подкосили страну эту странную. Ладно еще, коль сокращают бедолаг наших, так норовят без содержания бедолаг в зиму выставить.
И зашебутилось на исходе года уходящего бабье народонаселение: К крещению, думается, наши-то приедут. Звонили, советовались. Небось, говорим им, не сгинем! Картохи вон, до весны хватит. Деды наши и те выжили, а нам-то грех нос вешать! К теплу поосмотримся, да будем думать, как дальше жизнь. А пока… Пусть пока по домам отдохнут. Намаялись ведь, сердешные.
А ведь это на селе кто-то выдумал мудрое: «Где родился, там и сгодился».
А по весне избы, заждавшиеся хозяев, встрепенутся, начав одеваться кто в шифер новый, кто в доску обрезную-крашеную. К лету же бабоньки начнут удивленно коситься на пузы свои нежданные – в морозы нагулянные от мужей вернувшихся. А с осени заверещат кряхтением младенческим то тут, то там островки новой жизни. Потому как село русское, многострадальное да кряжистое, приговорено, ни смотря ни на что, к выживанию.
С праздником тебя, село родовое! С юбилеем, родимая область!


Фото из истории села Журавлиха. Архив Анатолия Губанова